Пешком и проездом. Петербургские хроники - Алексей Смирнов

Так что наш начмед однажды утром не поленился приехать и устроить облаву. Зная каждого из нас в лицо, он шел между креслами и вежливо требовал показать удостоверение.

Потом, через два дня, все это забылось, удостоверения потерялись, проверять их перестали, а автобус дряхлел на глазах.

Поэтому его все чаще заменяла Живопырка, жмуровоз, который в обычное время развозил по больничному двору бывших больных, то есть трупы. У него в псевдоавтобусной (ибо оно не было автобусом, это устройство, таких не бывает), так вот, в псевдотранспортной его жопке существовало квадратное отверстие для загрузки гроба. Кроме того, он изобиловал продувными щелями, а рессорами, напротив, не изобиловал. И, наконец, в него вмещалось 18 человек. Водитель, получивший своего железного коня от Харона по прямому наследованию и не желавший рисковать с применением маскировочного приседания, больше не брал и отказывался ехать, ссылаясь на недавний арест автобуса ГАИ, занесением его в гаишный компьютер в качестве ископаемой диковины, неусыпную слежку, засаду, наручники и тюрьму. Поэтому мы выстраивались в очередь. Самое прекрасное начиналось, когда приходил какой-нибудь заслуженный человек – реаниматолог, например, спешивший спасти многочисленных больных. Но он оказывался девятнадцатым. И, когда при посадке он, естественно, оказывался первым, начиналась война. Внутренность Живопырки уподобливалась псарне с двумя-тремя волкодавами Среднего Сестринского Звена среди многих болонок и шавок. Чаще всего заслуженного реаниматолога или доброго терапевта, которые уже успевали стать похожими на Фредди Крюгера, успешно высаживали, прогоняли на поезд, злобно улюлюкали вслед, по-змеиному шипели.

Потом Живопырка ехала. В 20 и 30-градусный мороз она привозила в больницу Охлажденные Коллектуши, если воспользоваться термином Станислава Лема.

Был случай, что меня отпаивали спиртом.

Хотели растереть, но я поостерегся. Рабочий день еще только начинался, не до страстного воспламенения было.

Ребята с нашего двора

В 80-е годы Запад охватило движение в поддержку так называемой деинституционализации. В переводе на русский язык это означает расформирование психиатрических отделений и выдворение душевнобольных обратно в «общину», как среди них (не знаю, среди кого – психов или подвижников) принято выражаться.

В результате по улицам стала разгуливать прорва умалишенных, вызывая естественное неудовольствие тех, кто пока не вполне лишился ума.

Мы тут, как обычно, впереди планеты всей. У нас не нужно ничего расформировывать, благо эта публика и не сидит по больницам, а спокойно расхаживает, где ей вздумается.

В одном нашем дворе таких фруктов штуки три.

Один каждое утро кормит кошек. Он ничего такого не говорит, просто носит им кашу, рыбку, еще что-то. Ему лет сорок пять. Не знаю, с чего я на него взъелся, но мне бы не хотелось оказаться с ним в едином замкнутом пространстве. Белесый, серьезный, в толстых очках и плаще на рыбьем меху, он сущее чикатило. Всякий раз, когда я веду утром свое сокровище в школу, я ускоряю шаг, потому что боюсь скоротечного потрошения на корм для братьев меньших.

Второй притормозил меня однажды, когда я куда-то шел. Я был с тяжелого похмелья, меня мог напугать даже воробей. Я шарахнулся от него, но он заступил мне дорогу. Показывая на каменные колонны ближайшего дома, он обратился ко мне со словами: «Нет, постойте! Ведь правда же, это вкусно?»

А третий был, насколько я понимаю, вовсе не человек.

Он, лысый черепом, выносил помойное ведро, хотя с тем же успехом мог из него питаться. Он просто улыбнулся мне, и это не было улыбкой человека, думайте что хотите. Я читал, что среди нас бродят существа, которые только с виду являются людьми, тогда как на деле они неизвестно что. «Который час?» – спросил он громко, и голос был совершенно мертвый, машинный.

Наверное, меня можно назвать четвертым окрестным психом, потому что я бросился наутек.

Но эти себя обнаруживают – словом, улыбкой, жестом. А сколько молчит?

И только случайное, вынужденное открывание рта позволяет установить истину.

Как в том троллейбусе, где меня спросили:

– Вы выходите, девушка?

Почти Голубой Мемуар

Живописуя (-пиша? -пися?) свою нехитрую жизнь, я мало рассказываю о высоких чувствах.

Которые суть визитная карточка низких.

Высокое чувство случилось со мной сразу после девятого класса, и я впервые в жизни отправился на свидание.

Наверное, поздновато.

Ну, как собрался. Лучше поздно, чем никогда.

Я, конечно, сильно волновался. Купил букет цветов, по-моему. И, не стерпев, пошел из дому за два часа до встречи.

Пошел пешком, от Смольного до Петроградской.

И ничего не замечал по пути. Стояло бабье лето, так что дельце складывалось удачно. Не помню, какие мысли крутились в моей башке; дорога мне совершенно не запомнилась. За час я добрался до места, и следующий час показался мне очень длинным.

Его мне скрасил один мужичок.

Низенький, в шапке не по сезону, в поганом пальто подошел он ко мне и хрипло предложил сексуальную услугу.

Впоследствии мне такие нет-нет, да и попадались.

Однажды мне даже худо сделалось. Раз уж зашел такой разговор, скажу: это было в сортире, что за Казанским собором. Тамошний голубой, теряя в темноте 99 процентов окраски, стоял прямо за дверью, навытяжку, ничего не говоря и глядя прямо перед собой, как марид какой-нибудь или ифрит, который караулит сокровища султанского двора. С улицы его было не видно, и при входе не видно, и только при выходе его вдруг становилось видно. Он ничего не предлагал и не делал, просто стоял статуем, жуткое зрелище.

Но вернусь к мужичку.

Для полного и исчерпывающего описания сексуальной услуги ему хватило одного слова.

Из него следовало, что услужить он желает сначала себе, а после уж мне.

Я, невинный отрок с горящим взором, отвернулся.

Мой новый знакомый не унимался.

Он отошел в сторонку, а после подошел снова.

Лицо у него было цвета недельного синяка, все в красных пятнах. Борода не росла. Он кружил возле меня и настойчиво убеждал не упустить своего счастья.

Потом он что-то сообразил, заметив букет.

«Она не придет, – сказал он мстительно и тускло. – Зря стоишь, она не придет».

Я надменно задрал подбородок и вновь отошел.

«Не придет», – сказали мне в спину.

Голос его звучал уныло и безнадежно. Он шел, переваливаясь и разведя руки в стороны.

Но был посрамлен, ибо она пришла.

Летящей, озабоченной походкой. Свидание состоялось.

И я ввязался в ад, который продолжался три года.

Выбирать мне, конечно, не приходилось. Но нынче, зная про преисподнюю, которая вскоре подо мной разверзлась, я не могу не взглянуть на ситуацию в ином свете.

Возможно, он был ангелом, тот мужичок.

Музыкальный Мемуар

Я плохо воспринимаю классические произведения. Особенно, если они вдобавок новаторские и, неровен час, авангардные, то есть новая классика.

Никакой бравады.

Слон отдавил мне орган классического восприятия. Извиняясь и суетясь, он начал топтаться, и отдавил мне что-то еще. Поэтому культурная глухота подкрепилась болезненным стимулом.

Однажды в начале 90-х я мирно спал на диване, не снимая костюма.

В бельевой корзине я спрятал «Рояль».

Часов примерно в шесть вечера после войны жена подняла меня пинками.

– Вставай! Вставай! – подгоняла она. – Быстро! Быстро собирайся!

Кругом виноватый, застигнутый врасплох, я оделся. Меня куда-то вели, а всякие присутственные места манили меня буфетными миражами и придорожными оазисами.

Мы петляли, сворачивали, устремлялись в подворотни.

– А куда мы идем? А куда мы идем? – с растущим беспокойством спрашивал я.

– Увидишь, – загадочно отвечала жена.

Наши спутники, успевшие присоединиться, деликатно молчали.

Между тем, мы шли ныне прекрасными, а в те времена погаными Дворами Капеллы. Потом мы вошли в саму Капеллу, которая, конечно, всегда прекрасна.

И там, внутри, очутившись в десятом ряду маленького и сильно камерного пространства, я понял, что угодил в капкан. Двери тут же притворили, но это уже было неважно: я успел рассмотреть, что буфета нет.

На сцену вышли четыре человека, одетые во все чистое. У них были музыкальные инструменты. Следом вышла не то дама, не то ее кавалер. За давностью лет они слились в моей памяти в филармонического андрогина.

– Боске! «Второе время»! – внушительно объявил андрогин.

Когда «Второе время» истекло, я встал. Я знал без зеркала, что бледен, как мел. Жена подалась ко мне, думая задержать, и мы встретились глазами. В моих глазах стояло нечто такое, что даже она, видавшая виды и знавшая, как поступать, отпрянула и села на место.

Я вышел обратно в достопримечательные Дворы.